Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин

— Иван Кузьмич, мы решили помыть раненых.

Она знала: это трудно и опасно сделать, потому что выходило из рамок режима, установленного немцами. Опасно не только для нее, опасно для всех военнопленных. Но она должна была сделать для них что-то, раз не имела права сказать им о своем побеге! Маховенко, должно быть, догадался о движении ее души, просто сказал:

— Хорошо, после ужина. Лагерную охрану я беру на себя.

Шумская взглянула на Ивана Кузьмича и протянула ему руку, как бы прощаясь с ним.

— Спасибо.

Он неожиданно улыбнулся.

— Выше голову, Надя. И чаще повторяйте слова, когда вам трудно: вперед без страха и сомненья!

Маховенко ушел, и она испугалась, что больше не увидит его. И, чтобы заглушить тревогу, принялась за дело. Вместе с тетей Катей, Аней и Ольгой кипятила воду, перетряхивала постели, мыла и перевязывала раненых. Старательно и долго возилась с Фурсовым. Раздела его донага и, часто споласкивая полотенце, обтерла его с головы до пят. Шумская проделала это так ловко, так естественно, что Фурсов не смог ни возмутиться, ни запротестовать. К тому же ему было так легко и приятно, как если бы Шумская смыла гной не только с тела, а и с его души. Она одела его и уложила в прибранную постель.

— Я никогда этого не забуду, — тихо сказал Фурсов.

Шумская отвернулась, пряча набежавшие на глаза слезы. И только теперь увидела в дальнем проходе Бухова. Он, наверное, давно подавал ей знаки. «Сердится на мою затею — вдруг всполошатся немцы. Но я ничего не могу с собой поделать!» Это и еще многое другое хотела сказать она Саше, но Бухов опередил ее:

— Минут через десять приходите в котельную. Не забудьте про медикаменты.

«При чем тут котельная?» — похолодела она.

— Так скоро?

— Это слишком серьезно, чтобы я шутил! — Бухов был решителен и непреклонен.

В отпущенные ей десять минут она еще раз обошла палаты, мысленно прощаясь с товарищами по беде, по судьбе. Сознательно миновала Фурсова, не надеясь на свои до предела напряженные нервы. Боялась она столкнуться и с Маховенко. И столкнулась. И вскрикнула от радости.

Маховенко по-своему понял ее волнение и сказал:

— Успокойтесь, охранники не появлялись, все обошлось.

«Разве вы не видите: я ухожу... ухожу и не могу вам этого сказать! Не могу сказать, как вы близки, дороги мне, роднее всех на свете, милый Иван Кузьмич!» — хотелось крикнуть Шумской. Но Маховенко по-своему понял ее волнение. А может, притворился, потому что не мог не увидеть на ней противогазовой сумки, не мог не услышать крик ее души. Но как бы там ни было, он больше ничего не сказал и поднялся к себе на второй этаж. Быстрый шаг. Непокорная голова. Седина на висках, на затылке. Не оглянулся. Ушел.

И странно, тотчас что-то произошло внутри у Шумской, как будто какая-то посторонняя сила перенесла ее в другую жизнь. Смятение души, лагерь, хирургический корпус внезапно отодвинулись и стали нереальными. Если и было все это, то было когда-то давно, давно. Сейчас — побег. Сейчас — Бухов, котельная. Побег. Лишь теперь она в полной мере осознала, как это трудно и к а к важно. Много людей, таких, как Бухов, готовили этот побег, рискуя жизнью. И, быть может, как Бухов, они останутся в лагере. Побег — не только спасение собственной жизни. Побег — это непокорность, непримиримость к врагу, продолжение борьбы вместе со всем народом. И для народа. И уже, следя за собой и за тем, что вокруг, она незаметно пробралась в котельную. Вся — во власти новой жизни. Той, которая ждала ее по ту сторону проволочного забора.

Шумская не сразу разглядела возле топки толпу и испугалась. Люди не прятались, и она испугалась: разные бывают люди, когда их много. Но отступать было поздно. К тому же ей навстречу выступил Бухов, его-то она узнала сразу!

— Ты — беженка из деревни Кошице, — протянул он ей какую-то бумажку. — Береги этот документ, как зеницу ока. И запомни: я не Бухов, а Липин. Понимаешь, Кон-стан-тин Ли-пин.

«Липин... Липин? Ах, да, кажется, эту фамилию носил тот безрукий», — пронеслось в голове Шумской, а сама она чего-то ждала и никак не могла сообразить, чего. Бухов между тем продолжал:

— Первым иду я. Потом он, он, — показывал Саша на незнакомых ей людей, среди которых третьим оказался крупнотелый, грузный, со вздутым животом, человек.

Шумская оказалась пятой. Она не сразу осознала, что Бухов идет с ними. Он идет первым. «Чему я радуюсь? Когда он просил оставить баланды, он, наверное, тоже был первым. Он — проводник!» Проводник... И вдруг Шумская поняла, что ее мучило: как они выберутся из лагеря? Кругом проволока, кругом часовые. На высоченных вышках — автоматчики. Птица не пролетит, мышь не прошмыгнет. Где и как? Она смотрела на Саню Бухова и ждала от него ответа. Он — проводник. Он знает — где, он знает — как.

А Бухов медлил, Бухов ждал, когда подскажет ему сердце — пора. Наконец, он сказал:

— Когда будем проходить через люки, ни кашлять, ни стонать! Часовые могут услышать. — И полез в топку.

«Так вот он потайной ход!.. А мы проклинали и фашистов, и эту топку, в утробе которой, вместо огня, шевелился, как живой, поседевший от пыли и паутины, лютый холод!» — успела подумать Шумская, пятой, как того требовал порядок, установленный Буховым, влезая в топку. Ее оглушили кромешная тьма и мышиный шорох. Оглушили, но не испугали. Опасно другое. Опасно потерять впереди идущего. Вернее, впереди ползущего. Она скорее ощутила, чем увидела, человека, который лег на живот и стал удаляться от нее с пугающим проворством. И сама легла на живот и поползла, задыхаясь от сажи и копоти и сострадательно думая о тех, кто первым полз здесь на волю, вбирая в себя невидимую удушающую пыль.

Они ползли по трубам, задевая спинами низкий свод. Тот, грузный, со вздутым животом, что полз третьим, заклинивал собой проход в узких местах и тогда ему помогали те, что находились рядом с ним. Он продирался сквозь тесный тоннель, как сквозь густые заросли шиповника, оставляя по сторонам клочья своей одежды.

Возле какого-то люка Бухов двойным толчком ноги, переданным по цепочке, велел всем замереть. И они замерли и так лежали целую вечность. Как потом он рассказал, часовой долго топтался по решетке люка, железно поскрипывая сапогами. Не то курил, не то о чем-то думал. Наконец, зевнув зябко и протяжно, часовой сошел с решетки люка и медленно удалился. И снова они ползли... ползли... ползли, потеряв счет времени и не имея никакого представления о том, где они находятся с точки зрения тех, кто на земле. Тот, грузный, опять заклинил тоннель и так крепко, что его едва не разорвали пополам, протаскивая сквозь узкую горловину.

Сумка с медикаментами цеплялась за свод и мешала Шумской ползти. Но ее нельзя было ни снять, ни передвинуть, потому что нельзя было поднять руки. Сумка задевала за что-то, трещала, расползалась, взбивая невидимую пыль. Шумская едва не задохнулась, но ползла, ползла. На какие-то доли секунды теряла сознание и снова ползла.

Чистоту дыхания и раскованность движений ощутила внезапно, как божий дар, и вскочила на ноги. Вокруг был простор. Ах, какое это благо — простор! Когда Бухов подбежал к окну и взялся за решетку, Шумская сообразила, что находится в мастерской. Но ощущение простора не покинуло ее, и она восторженно наблюдала за тем, как Бухов при помощи двоих-троих товарищей отодвинул в сторону тяжелую решетку и велел всем прыгать наружу через образовавшееся отверстие. Он подсадил ее на подоконник, и они вместе прыгнули.

— Беги к проволочному забору! — шепнул он ей.

— А ты?! — Шумская испугалась, что он останется.

Но Бухов не остался. Он поставил решетку на прежнее место. «И он с нами. А решетка должна находиться на месте, чтобы немцы не напали на след. Тем же, кто еще оставался в лагере и будет готовить и совершать новые побеги, Бухов об этой решетке сказал, и они знают, как поступить с ней в случае надобности...» Все это и многое другое проносится в голове Шумской, пока она бежит за теми, кто впереди и внезапно натыкается на забор из колючей проволоки. И, не раздумывая, карабкается по нему, раня в кровь руки и колени.

Рядом с ней карабкаются другие. Тяжелее всех сопит тот, грузный человек, он сорвался и снова лезет, и железные колючки рвут его тело, но он лезет без крика и стона, и снова оступается. И снова карабкается.

Что колючки рвут ее самое, Шумская не чувствует. А может быть, и чувствует, но молчит, потому что сейчас они все скованы молчанием, как цепью. И справа и слева в призрачной мгле мутными пятнами вырисовываются сторожевые вышки. И беглецы молчат.

Господи, как близко сторожевые вышки! Подальше от них, подальше от лагеря, от подъемного прохода. Скорее, скорее! И они то бегут, то идут, тяжело дыша, то снова бегут. На восток, к реке Мухавец. Там, за рекой, спасение. Там где-то Кобрин, партизаны. И — спасение. Об этом в лагере все знали — о Кобрине, о партизанах. Туда ведет сейчас их Бухов, туда они идут... спешат... бегут, тяжело дыша.